Жили-были два друга-художника. Жили они в большом городе, где так легко затеряться, и были молоды, очень талантливы и очень бедны, как это всегда и бывает. Они рисовали разные плакаты, и транспаранты, и много всякой другой ерунды, от которой тоскует сердце художника, - ведь даже самым талантливым и молодым все-таки надо что-нибудь есть и где-нибудь жить. А по вечерам, два раза в неделю, они учили детишек живописи в маленьком полуподвальчике старого кирпичного дома. Учили бесплатно, но зато эта комнатка-студия во все остальное время служила им мастерской. И они были счастливы, потому что где же молодому художнику найти себе настоящую мастерскую?

Иван Хохлов. "Последние листья"

Конечно, в их полуподвале, с узким окошком под потолком, всегда не хватало места, но зато здесь в изобилии обитали мечты, и планы, и самые дивные образы и фантазии. Иные из них оживали на холсте и бумаге, иные существовали пока только в мыслях и разговорах друзей. Им хотелось, чтобы глядя на полотно, люди услышали, как журчит ручей, почувствовали, как влажен весенний воздух, полный дурмана и обещаний, вспомнили, какою радостью перекликаются трели птиц, приветствуя рождение нового летнего дня, им хотелось передать глухую тишину снегопада и ликование летней грозы... И еще очень хотелось им научиться проявлять на портретах самое главное, самую суть каждого человека. Но они еще не понимали, что для этого надобны не только талант и труд, но и кое-что еще... Первым это почувствовал друг нашего героя. Нечто случилось с ним и переменило его, сначала едва заметно, потом все более явно и очевидно. Наконец, в маленькой полутемной студии зазвучал разговор о Боге.

И тогда герой нашей сказки увидел, как изменились глаза его друга. Он не смог бы определить, что появилось в них. Счастье? Или радость? Это был некий тихий, ясный свет - такой, что он как-то сразу поверил, что друг его прав. Бог есть.

Скоро сказка сказывается - и вот, настал день, когда художник встал перед Крестом и Евангелием и исповедал Господу Богу все, какие только мог припомнить, свои грехи, от самого детства, и причастился Святых Таин. И был у него и у всех, кто любил его, великий праздник.

...Наутро художник проснулся с радостной мыслью: "Я теперь чист от всех грехов! Почти безгрешен!" Он коротко, весело помолился, и совсем не каялся. В чем же каяться, казалось ему, ведь он уже прощен? Вместо этого он принялся за работу. Все удавалось ему, все спорилось под его руками. Вдохновение не оставляло его до самого вечера. Засыпая, он вспомнил, что забыл помолиться. Ну, ничего, - подумал он, - ведь он работал весь день и совсем не грешил, не так ли?

Так потянулись дни. Художник и не замечал, как что-то светлое, только что обретенное, истончалось, таяло, умирало в нем. Умирала едва ожившая было его душа. Умирала, гасла молитва, задыхаясь без истинного покаяния. Но он незаметно научился ее заменять яркими образами мечтаний, которыми сам себя приводил в восторг... Он мечтал искусством своим вразумить людей, чтобы они, бедные, поняли, в каком греховном болоте они увязают и гибнут. "Разве Ты не для этого дал мне жизнь и талант?!" - в восхищении вопрошал он Бога. И был уверен, что Он услышит его и исполнит просьбу его, ведь он стремился послужить другим ради Самого Господа Бога!

"...Но какую бы тему лучше для этого взять? Что писать?.." - однажды раздумывал он, прохаживаясь между мольбертами учеников.

В этот момент его взгляд упал на одну из работ.

- Что ты возишь кистью туда-сюда?! - взорвался он. - Разуй глаза, какую грязь ты развел!!! Это небо?! Это же грязная лужа! Вот бестолочь! Что, я не учил тебя работать акварелью?!

Мальчик весь съежился, втянул голову в плечи, не смея поднять глаза на учителя. Другие, вскочив, с жадным любопытством столпились вокруг.

- Всем сесть! - скомандовал их наставник. - Всем работать! Нашли зрелище! У самих-то намного ли лучше?

Он повернулся к соседнему мольберту. Девочка перед ним дрожащей рукой опустила кисть в банку с водой. Круглые, беззащитные, испуганные глаза поднялись на художника. Но он ничего этого не заметил. Он критически оглядывал акварель, готовясь учить.

Вдруг теплая ладонь друга легла на его плечо.

- Прости, - услышал он тихий извиняющийся голос, - выйдем на минутку, дело есть.

В ответ он снисходительно хмыкнул и нехотя двинулся между стульями, табуретками и мольбертами к двери.

- Ты прости меня, - увлекая его подальше от студии, застенчиво и виновато начал друг, - но у тебя много работы в последнее время, ты устаешь... Я понимаю... Но детишки очень переживают, если на них кричать, и от этого не лучше... Петя вот и ходить перестал. Я... вот что хочу предложить... ты иди домой, отдохни... Я один с ними побуду.

Художник посмотрел на тени под глазами друга, на бледность его лица. Тот тоже устал, тоже весь день писал. Но странно, это только усилило раздражение нашего героя.

- Обойдешься, значит? - выговорил он.

- Что ты?!... - испуганно отступил от него друг.

- Я не нужен, я мешаю, - вот что! Ну ясно, одному руководить приятнее! Что ж! Руководи. Я могу и совсем уйти. Пока.

Он повернулся и направился к выходу.

- Подожди! Ты не понял! Вернись! - ударял ему в спину растерянный голос друга.

Но он даже не обернулся. Не вернулся.

Дома все сидели перед телевизором.

Художник плотно закрыл дверь своей комнаты, огляделся... Лики икон в углу словно бы потемнели и смотрели горестно, гневно. Но он не захотел понять. Да, сказал он себе, давно он вот так, под вечер, не вставал на молитву. И где, бишь, его молитвослов? Впрочем, он обойдется и так! Своими словами. Только надо отбросить все эти неприятные мысли о друге, который не понимает...

"Господи, научи меня, как мне моим талантом послужить людям", - начал было он... Но совесть не умолкала, и он не мог не думать об обиженном друге. Тогда наш герой перехитрил ее. "Вот Иван стал писать иконы, - помянул он друга, раз нельзя было не помянуть его, - может, и мне начать? Я сумел бы лучше его их писать, совсем иначе..." И он постарался представить себе Христа таким, каким он бы его написал. Эта мысль увлекла его, воображение его разгорелось, выразительные и яркие, заиграли краски перед его мысленным взором. О! Он сделает это! Он сделает это так, как никто не делал до него!

И вдруг... Что это?! Художник увидел, что некто, сияющий светом, стоит перед ним! Вон... В отдалении... И протягивает руку к нему... Он упал на колени. На мгновение ужас пронзил его, словно предупреждение, словно последний призыв опомниться, но он не внял, не вслушался. Не перекрестился. Он, не отрываясь, смотрел на явившегося ему. Его молитва услышана! Принята! Вот, таким он и напишет Христа! И он с восторгом обратился к тому, кто стоял перед ним:

- Господи, просвети!

В ответ протянутая к нему рука повернулась ладонью вверх, от нее отделился подобный молнии сверкающий шар и медленно полетел к художнику... И снова жуткое предчувствие сотрясло его: "Еще не поздно, отвернись, откажись, покайся, вернись!" - словно крикнул кто-то возле него. Но он сейчас же отмел от себя этот "малодушный", как он подумал, страх. И с готовностью поднял лицо навстречу ослепительному сиянию шара. Тот послушно приблизился. Художник закрыл глаза. И почувствовал, как нечто вошло в него... словно упругий сгусток ледяного иглистого пара... Неприятно распирая, оно миновало гортань, опустилось в грудь и там остановилось, мешая дышать... И вдруг словно бы рассосалось...

Он открыл глаза. Никого не было в комнате. Видение кончилось. Он встал. Мельком взглянул на иконы, но в ответ сердце смутно, тоскливо заныло, и он отвернулся с неприязнью.

"Еще бы, - успокоил он себя. - После того, что я видел воочию, все покажется бледным и блеклым!"

Ужинать не хотелось, ничего не хотелось. Он лег спать.

Потрясение ожидало его наутро, на улице. Он вышел из дома, огляделся - и так и застыл на пороге подъезда. Он видел иначе! Внешность людей, их поведение разительно переменились, а вместе с тем он знал, что они те же самые и такие же самые, как и вчера.

Это он - он! - видел их иначе! На мгновение он смутился. Но сейчас же пришел в восторг от того, что понял: у него как бы углубилось зрение, и скрытая сущность каждого человека непостижимым образом раскрывалась теперь ему. Так глубоко, так сильно, так ясно он никогда не понимал людей! - восхитился он. Вот они, перед ним, - ярчайшие персонажи его будущих картин! У него захватило дух. Не чувствуя под собою ног, он поспешил в мастерскую, забрал оттуда все свои вещи до единой, и через час стоял уже в своей комнате перед мольбертом, работая, что называется, как одержимый.

Да... Как одержимый.

Прошел год.

Многое изменилось в жизни художника. Он стал известен. О нем писали в газетах. Его картины покупали. Он жил теперь в отдельной квартирке, в которой была и светлая комната-мастерская. Он по-прежнему много работал, а при встречах со знакомыми сиял довольством. Правда, время от времени приступы странной тоски овладевали им, и тогда все казалось ему бессмысленным и никчемным, - но он приписывал это усталости. А такого с кем не бывает? К тому же в его новом маленьком королевстве не было королевы...

Ну что же это за сказка, если в ней нет будущей королевы?! Вот, настала пора и в нашей сказке появиться той, что показалась герою самой настоящей принцессой. Где он встретил ее? Ну конечно, на вернисаже, ведь он - художник!

Девушка стояла перед его холстом, спиною к нему, и внимание его привлекло ничто иное, как только грация ладной фигурки, одетой - он это сразу оценил! - с безупречным и целомудренным вкусом в голубые тона. Но что-то особенное, притягательное было в ней, и он не мог отвести от нее завороженных глаз. Хотелось остаться возле нее, впитывая ее присутствие, как аромат...

Вот она повернулась, по волнам светлых волос, спадающих на спину, как будто пробежал теплый ветер, колыхнулись у пола широкие складки платья --она перешла к соседней работе. А он - он наконец увидел ее лицо. И почувствовал, что ему страшно к ней подойти, и невозможно не подойти.

Она была прекрасна. Прекрасна, как сказочная принцесса. Но главное, всю ее освещал некий свет, который бесконечно прекраснее любой красоты - тихий свет ясной, словно родник, чистой души.

Ну конечно же, он к ней подошел. И спросил:

- Вам нравится?

И улыбнулся в ожидании похвалы. Ведь она стояла перед его картиной!

Она медленно подняла на него глаза - синие глаза! Но грустные, с какою-то скрытой болью, или сомнением, или сочувствием - он не мог понять.

- Это - ваши? - догадалась она.

- Да, - он кивнул не без гордости.

Темная синева мгновенно спряталась под ресницами. Принцесса молчала.

- Я... - она колебалась. Быть может, не хотела хвалить в глаза, подумал он. - Я не очень понимаю сатиру... В ней не может не быть неправды. Преувеличения... Мне ближе иные жанры...

- Да нет! - удивился он. - Это вовсе не преувеличение! Поверьте, люди на самом деле такие, просто мало кто это видит! А между тем, чтобы изменить реальность, надо уметь правильно ее оценить, - и он принялся развивать перед нею свою теорию.

Он говорил, говорил, убедительно и горячо, а она слушала, время от времени поднимая на него тихие, внимательные и... непроницаемые глаза. Но, прощаясь, согласилась позировать ему для портрета.

...Он встретил ее рыцарски-вежливо, усадил в удобное кресло, включил тихую музыку. А сам приник к мольберту...

Через два часа она, уходя, спросила:

- А скоро вы позволите посмотреть?

- Нет! - с невольным испугом воскликнул он. - Нет, не скоро! Я... медленно работаю.

Она кротко кивнула и ушла. А он возвратился в студию, как обреченный. Ноги едва повиновались ему. Он ей солгал - он всегда работал очень быстро. Но не на этот раз. Что-то странное происходило с ним, что-то мучительно-тягостное. Портрет не просто не удавался - он был ужасен!

Художник заставил себя подойти к полотну, посмотреть на него. И скривился, как от физической боли. И в самом деле, точно игла вошла в его сердце. Перед ним была злая, безжалостная пародия на тот беспорочно-чистый образ, который он хотел бы создать. Он даже не мог заставить себя подумать, что это злая пародия на чистоту его принцессы!

В ужасе, торопясь, принялся он соскабливать краски.

В ужасе ожидал он следующего дня...

Она пришла, все такая же ласковая и кроткая, и, улыбаясь, тихо села в знакомое кресло.

Вновь зазвучала музыка. Художник, точно в омут, окунулся в работу.

- ...Простите, - наконец смущенно попросила она, - но мне пора уходить...

-Да... - с трудом приходя в себя, ответил он. - Да, я увлекся... Простите! Я провожу вас. До завтра, да?..

Он быстро прикрыл мольберт и пошел следом за ней в переднюю.

Дверь закрылась - и вот, он снова остался один, и снова, как на исполнение приговора, вернулся к холсту. Медленно стянул с него ткань. Вгляделся.

Нежные краски. Тонкие черты. Все так. Но на него смотрело мертвое лицо. Нет, хуже! Она, верно, и мертвой не была бы такой.

Что случилось с ним?! Он тупо, с растущим отчаянием смотрел на обезображенный холст. А она - она так прекрасна...

И вдруг точно молния пронзила его. Он разучился передавать красоту! Он умел съязвить на холсте, разоблачить, обнажить, как он думал, суть... Но вот - суть прекрасна, а он - бессилен!

И тогда он понял, что нечто страшное, поистине страшное, случилось с ним. Его талант сделался злым, лживым и злым, и не он, художник, владел им теперь, а злой этот дар обладал им самим, словно деспот, словно... демон!

Он содрогнулся. Ему захотелось перекреститься, помолиться, как некогда, прежде. Тут он увидел, что в доме его нет икон! Переезжая, он забыл о них. Но еще страшнее стало ему, когда он понял, что не может перекреститься. Рука онемела, отяжелела, не слушалась. Точно это была не его рука! И что-то в груди, там, где некогда, во время его видения, он чувствовал распирающее движение шара, - что-то в груди шелохнулось, пронзив холодной иглой угрозы...

Да, родная моя, это страшная сказка. Ты поняла, кого допустил к себе наш несчастный герой? Да, это был злобный демон, демон гордой насмешки, и он бы не смог прийти, если бы бедный художник понял, что покаяние имеет начало, но никогда не имеет конца...

Но не бойся: ничто на свете не происходит без воли Божией, а Господь наказывает только того, кого любит. И у нашей сказки хороший конец.

Я открою тебе тайну: девушка в голубом успела понять о нашем герое гораздо больше, чем он мог подумать. Она пожалела его и молилась о нем. И друг его, тот, которого он обидел и бросил, тоже молился о нем. Я думаю, именно оттого он и очнулся, опомнился от тяжкого сна своей одержимости. И увидел себя не талантливым, преуспевающим живописцем, а несчастным, плененным, бессильным, маленьким человечком.

Он увидел себя в беде, а ведь это уже половина дела, верно? За этим приходит желание помощи, и молитва, и покаяние, и смирение. И наконец - помощь. Чья? Как, ты не знаешь?!

Это обычно случается в храме, у раки одного из многих великих святых нашей земли, заступающихся перед Богом за нас, грешных...

Да, ты угадала, наша сказка подходит к концу. И в конце ее, как у каждой хорошей сказки, - венчальные венцы и радостный друг. И счастье героя.

Что? Он только теперь и стал похож на героя? Ну конечно! Ведь каждый становится настоящим героем только тогда, когда начнет понимать, что совсем он никакой не герой.

И не бывает иначе.

Примечание.
* Издано в книге: В. Ульянова. Дарованный путь. М., 2005.